Ген репрессий. Как потомки советских политзэков покидают места ссылки

Истории политических заключенных и детей, родившихся у колючей проволоки. Несмотря на переезд из бывших спецпоселков далеко не всем семьям удается избавиться от «гена репрессированного» — страха жизни в полицейском государстве.

— Мне всё детство надо было молчать, что мой отец сидел, моя мама сидела, то есть это было табу, об этом нельзя было рассказывать. Потому что те, кто был осуждён, они считались людьми второго сорта в Советском союзе, — рассказывает 63-летняя Елена Зубиньска.

Жена декабриста

Елена живет у моря в испанском городке Гандия недалеко Валенсии. Чтобы поболтать в тишине мы меняем несколько кафе — в Валенсии проходит ежегодный «фестиваль огня», и заведения весь день наполняются бродячими оркестрами и шумными компаниями.

— Я родилась в Кировской области, Верхнекамский район, посёлок Лесной. Это практически зона Вятлага. Там лагерь был, где в заключении находился мой отец. Как он туда попал: он ушел добровольцем на войну, и на острове Сааремаа в Эстонии попал в плен. Он бежал и даже дошел до своих. Но считалось, что русский солдат не сдаётся, поэтому к пленным относились плохо: либо штрафбат, либо расстрел. Мой отец попал в штрафбат в разведку, но его снова взяли в плен! После войны началась такая кампания: побывавших в плену, судили и давали срок. Моему отцу дали 10 лет лагерей, — говорит Елена.

Поселок Лесной находится в 300 километрах к северу от Кирова. О том, что здесь когда-то был центр трудового лагеря на 20 тысяч заключенных, напоминают деревянные бараки и заброшенная железная дорога. Вятлаг – одно из крупнейших учреждений ГУЛАГа, существовавшее вплоть до 1990 года. Здесь отбывал заключение солдат Красной Армии и отец Елены Алексей Черемисин.

— После развала СССР латыши организовали туда экспедицию и снимали на видео: непролазная грязь, лесные дороги разбитые, колючая проволока, вышки. Я увидела и решила, что мне не стоит ехать на малую родину. Я уже всё увидела по телевизору, — продолжает Елена.

“Непролазная грязь, лесные дороги разбитые, колючая проволока, вышки. Я решила, что мне не стоит ехать на малую родину. Я уже всё увидела по телевизору

Дочь политзэка показывает фотографии: мать Маргарита с дворовой детворой на фоне лагерной вышки, Елена в самом центре на руках у сестры. Маргарита отправилась в лагерь вслед за Алексеем по своей воле. Устроилась прачкой на зону.

— Тогда его уже вывели на поселение, и они зарегистрировали брак. Отец на лесоповале, а мать стирала белье на тех, кто служил — в поселке жили в основном охранники зоны, — объясняет Елена.

Черемисина освободили в 1958 году и предложили остаться в поселке, где не хватало хороших механиков. Предложение он не принял. Родители устроились на работу на машиностроительный завод в латвийском городе Елгава. Мать курировала общежитие предприятия.

Однажды на Маргариту написали заявление с обвинением во взятке – одна из жительниц подарила ей кусок сала в благодарность за выделенную комнату. Донос был от нее же.

— Мне тогда было 5 лет, я была на этом суде. Суд был показательным, в актовом зале при большом скоплении народа. Помню, как маме стало плохо, вызвали скорую, её несли на носилках. Её осудили на 2 года. Она отбывала срок в рижской тюрьме. Мы к ней приезжали всей семьей, оставались на ночь. У меня впечатлений масса, как мы проходили эти кордоны. Ночевали в гостевой комнате, где была детская кровать с железными прутьями. Я калачиком могла в ней спать, у меня ноги не влезали, — говорит Елена.

Алексей Черемисин умер еще при советской власти. Елена вспоминает, как работала в проектном институте в Риге, после распада СССР стала бизнесвумен – продавала цветы оптом. Дети, развод. В интернете познакомилась с польским писателем и в течение месяца молодожены переехали в Испанию.

— Я первый раз приехала в 2000 году в Барселону на выставку. Мне так понравилось, я решила: почему я не могу жить у тёплого моря? Конечно, русским сложнее переехать, мне ведь не нужна была виза. Здесь я прожила почти 5 лет без вида на жительство. Потом оформила «autonomo» – это как самозанятый здесь в Испании, и получила вид на жительство. Для европейцев это бесплатно. Сейчас занимаюсь консультированием эмигрантов. Обычно каждое утро я иду купаться в море с июня по октябрь, — радуется она.

Елена учит испанский язык и продолжает следить за ситуацией в России. Несмотря на перенесенные ее семьей репрессии, Елена не относит себя к оппозиции и даже цитирует догмы российских телеканалов.

— Честно говоря, еще одна причина, почему я уехала: в Латвии многие живут в напряжении, боятся, что после Украины Россия пойдет на Прибалтику. В Испании, конечно, полегче: мы далеко от России и границ общих нету. Я не одобряю никакие бомбежки, чтобы погибали мирные люди, я против этого. Но что-то с этим надо было делать, решать вопрос границы между Украиной и Донецком. Я не считаю, что кто-то присваивал эти территории. Не то, чтобы у меня пророссийская позиция, но проблему надо было решать, может быть, по-другому, другими средствами, — добавила она.

Сын Фриды

Дворовый пес Джек беспрерывно наворачивает круги вокруг заснеженной будки, лаем обозначая прибывших гостей. Он охраняет деревянный дом 71-летнего Николая Митькина на окраине поселка Усть-Язьва в Пермском крае.

Дорога от Перми занимает не меньше шести часов. Без автомобиля добраться сложно: с пересадкой на двух автобусах. На последние десять километров придется вызывать такси.

В СССР в поселке располагался один из пунктов Усольлага – еще одного трудового лагеря деревообрабатывающей промышленности. Мать Николая Фриду Келлер отправили сюда принудительно 16-летним подростком вместе с вагонами советских немцев, проживавших на Ставрополье. Накануне войны советская власть отнесла к «предателям» и «шпионам» сотни тысяч литовцев, немцев, поляков, выслав их в спецпоселения.

Фриду разлучили с семьей: ее маму и младшего брата увезли в Казахстан, старшего брата в Удмуртию.

— У меня пять братьев и сестер по разным регионам. Я здесь родился, а они в Казахстане. Когда распад стал, они в Германию поуехали. Я туда никогда не хотел. Работал на лесозаготовках здесь на сплавном рейде. Зимой на тракторе в лесу. То же самое, что и мать, – рассказывает Митькин.

Фриду приговорили к вечной ссылке. Как рассказывает Митькин, первое время депортированные немцы питались очистками картофеля и свеклы, которые выбрасывали охранники лагеря. На лесозаготовках девушка познакомилась с будущим мужем, отбывавшим наказание. Появились дети. Как и матери, им нужно было появляться в комендатуре лагеря каждый месяц – отчитываться, что никто из семьи не бежал в тайгу.

— Нас четверо было. Только младший брат не репрессированный, он родился в августе 56-го, а в феврале вышла амнистия, — рассказывает Николай.

В 1996 году, уже будучи свободной и реабилитированной, Фрида покончила с собой. Боли в ногах после рабского труда не давали встретить старость спокойно. О том, чтобы вернуться назад на родину она ни разу не обмолвилась. Как выяснили ее родственники, в архивном деле репрессированной оказалась расписка 16-летней Фриды о невозвращении.

— Она не по своей воле написала «я обязуюсь не возвращаться». И хоть мы её звали поехать посмотреть, где они раньше жили, все она отказывалась, никуда отсюда не выезжала, — отмечает супруга Николая Светлана Митькина.

“Она не по своей воле написала «я обязуюсь не возвращаться». И хоть мы её звали поехать посмотреть, где они раньше жили, все она отказывалась, никуда отсюда не выезжала

В 2019 году Светлана увидела по телевизору новость о том, что семьи репрессированных получили право вставать в очереди на получение жилья там, откуда их выслали. Стала наводить справки и загорелась идеей переехать в Ставропольский край, на родину покойной Фриды.

— Мы всю зиму занимаемся отоплением. Муж полдня носит дрова, потом полдня топит печку. А по Волгограду идешь: там все растет, помидоры, груши. С нашим огородом разве можно сравнить? — мечтает Светлана.

В феврале 2022 года Петровский суд Ставропольского края по иску Митькиных признал право семьи на получение социального жилья. Светлана достает кипу документов, накопившихся после двухлетней переписки с властями региона. Участвовать в тяжбе помогали юристы историко-правозащитной организации «Мемориал» (признана иностранным агентом, ликвидирована в конце 2021 года по иску Генпрокуратуры РФ). Митькина сетует, что иноагент считается сейчас таким же «врагом народа», как и немец в СССР.

Несмотря на решение суда, она сомневается, что когда-нибудь получит от чиновников квадратные метры. Николай тоже настроен пессимистично. Он выходит на улицу покурить и побеседовать с Джеком.

— Я уже ничего не хочу, мне осталось сколько жить-то, — задумчиво добавил Митькин.

Пропавший

Москвич Алексей Зудерман в 2019 году наткнулся в Facebook (Meta Platforms признана в России экстремистской организацией и запрещена) на группы о жертвах сталинских репрессий «Бессмертный барак», «Открытый список» и исторического общества «Мемориал». Вспомнив о том, что бабушка в 90-х искала своего пропавшего после ареста отца, начал наводить справки и даже написал на Лубянку.

— Они меня перенаправили в Ставрополь, по месту ареста прадеда. Его арестовали в 1938 году, дали 10 лет по 58 статье. Прадед был проповедником. Обвинения были совершенно банальные и смешные, что он читал на уроках немецкие письма, газеты, обвинял Сталина, стрелял в его портрет камнем из рогатки. Совершенно полная чушь. Его отправили в Севжелдорлаг (Коми АССР). Буквально в начале 39-ого он скончался от истощения и туберкулеза, то есть шансов у него не было, — рассказывает Алексей.

Алексей – представитель новой волны эмиграции и участник программы Spätaussiedler («поздний переселенец»), которая дает право потомкам русских и советских немцев переехать в Германию. Кстати, по той же программе хотел уехать сын Николая Митькина, но подвело незнание немецкого языка.

С Алексеем мы беседуем по Zoom, и он периодически отвлекается на дочь.

— Я общался недавно с психологом детским. Он говорит, что мысль о репрессиях переходит из поколения в поколение. Мы все боимся, все зажаты, живем в этом страхе и думаем, что однажды к нам придут. У нас три поколения репрессированных в семье: прадедушка и дедушка высланы, папа родился в бараках. Я много читал, что арестованные искали оправдание тем, кто их арестовывал. У нас до сих пор это осталось: «просто так, наверное, не могли арестовать», «там наверху виднее». Это как стокгольмский синдром. Мои родственники пострадали, от репрессий, но меня поразило другое. У моей бабушки в серванте до сих пор стоит маленький портрет Сталина. Это необъяснимо и лечится только сменой поколений и внутренней свободой людей, которые перестанут бояться, — подчеркивает он.

“Мысль о репрессиях переходит из поколения в поколение. Мы все боимся, все зажаты, живем в этом страхе и думаем, что однажды к нам придут

После получения ответа от органов госбезопасности Алексей вместе с отцом отправился в Сыктывкар знакомиться с архивным делом прадеда, а затем и в Емву, где скончался их родственник на строительстве железной дороги в Воркуту. Алексей Зудерман рассказывает про местного краеведа, семью которой выслали на Север после раскулачивания.

— Когда Сталин умер, в этом месте стали жить и заключенные, и охранники зоны. Одной дружной семьей. А куда еще ехать? И она мне говорит: «мы все мечтаем куда-то уехать. Сначала я думала, что уеду, потом мой сын, теперь, надеюсь, внучка уедет». Для меня это очень болезненная тема, был период сложный, когда ты погружаешься в архивы, начинаешь жить этой жизнью, анализируешь, ищешь какую-то правду. Я даже пытался найти всех, кто был причастен к обвинению прадеда, кто подписывал его документы, все эти НКВД-шники, я прекрасно понимал, что они прожили достойную жизнь, и их похоронили с почестями. Я верю, что НКВД никуда не ушло, чекисты остались на местах, и это из поколения в поколение тоже переходит, просто сейчас стараются об этом не говорить: было и было, такая история, но давайте об этом забудем, — рассуждает он.

Алексей подчеркивает, что истории не нужно бояться – ее надо знать.

— Даже здесь в Германии, если был фашизм – он был, люди сейчас себя в этом винят. Слово «покаяние» очень весомое и важное. Это признание своих ошибок. Мы же хотим это все забыть: не было ГУЛАГа, не было строек, а то, что половина страны построена руками заключенных: какие-то здания, трассы. Об этом не говорим. По сути, это была экономика, такой бизнес-формат. Да, была идеология, но в конце концов это был бизнес. На этом строилась страна, — добавил он.

Фото: автора; из личных архивов героев.